Статья посвящена исследованию специфики международных отношений в Западной Азии и Северной Африке (ЗАСА) в контексте переформатирования современной системы мировой политики. Автор предлагает рассматривать проблему складывания нового миропорядка через призму развернувшихся в настоящий момент процессов фундаментальной трансформации общественной жизни, которые могут быть описаны как переход от состояния постмодерна к неомодерну. На основе анализа теоретических работ по постпостмодернизму был рассмотрен феномен неомодерна, выделены его ключевые черты. Подобный подход позволяет по-новому взглянуть на содержание и возможный будущий облик формирующегося нового мирового порядка. Его отличительными чертами, по мнению автора, станут подвижность, гибкость, неустойчивость, из которых будут проистекать и множественность коллективных идентичностей, и множественность внешнеполитических нарративов, усиление роли идеологических факторов, нарастание секьюритизации международных отношений. Автор констатирует, что пространство ЗАСА уже оказалось охвачено данной глобальной трансформацией, и рассмотрение региональных процессов через призму концепции «неомодерна» позволяет выявить сосуществование там двух способов политической самоидентификации и соответственно двух вариантов выстраивания региональной системы отношений. В одном варианте ЗАСА понимается по-модернистски как Ближний Восток, во втором — в домодерном духе — как часть исламского мира. Природа акторов, роль политических нарративов, отношение к границам и суверенитету, само восприятие принципов миропорядка становятся теми сферами, в которых ближневосточный концепт международных отношений принципиально противоречит исламскому. И если первый в пространстве ЗАСА проходит испытание постмодернистским релятивизмом, а отдельные его элементы размываются, то второй, напротив, вновь становится актуальным. При этом, как подчеркивает автор, в рамках неомодерна оба концепта получают возможность параллельной реализации, обусловливая неоднозначность, амбивалентность картины региональной подсистемы международных отношений, которая и станет важнейшей чертой нового века.

Термин «шиитский полумесяц», или «шиитская дуга», все чаще встречается в политическом дискурсе, аналитических работах и СМИ. Им обозначают угрозу, которая якобы исходит от альянса стран и сил, зависимых от Ирана. При этом четкого определения состава альянса не дается: по принципу лояльности Ирану и общности религиозного исповедания к нему относят, помимо Ирана, Ирак, Сирию, ливанскую «Хизбаллу», а иногда шиитские силы Бахрейна и даже Йемена. Актуальность эта проблематика получает в моменты обострения антииранской риторики, как это было, например, в конце весны — начале лета 2019 г. Однако, по мнению автора, идея «шиитской дуги» содержит ряд фундаментальных аналитических ошибок — на уровне допущений (теоретических посылок) и собственно логики умозаключений. В статье показано, что диалектический метод, который просматривается за стратегическими обобщениями и сценариями, заложенными в данной концепции, не может быть корректно приложим к ближневосточным процессам. С одной стороны, он чреват искусственным и потому опасным перенесением на региональные реалии чуждой политической культуры и основанной на ней оценочной системы координат. В частности, автор отмечает, что ближневосточные цивилизационные антиномии с трудом поддаются оценкам в категориях, разработанных в рамках западной политической мысли, поскольку носят контрарный, а не контрадикторный характер. Игнорирование этого обстоятельства ведет к искусственной эскалации региональных противоречий, провоцированию конфликтов. С другой стороны, этому способствует и заложенная в данном подходе тенденция к проведению новых, совершенно умозрительных по своей природе разделительных линий в регионе. В итоге автор заключает, что концепция «шиитской дуги» изначально строится на ошибочных теоретических основаниях и потому как научный термин является совершенно несостоятельной. В то же время автор отмечает, что в современных международных реалиях она оказалась очень востребованным пропаганадистским конструктом, парадоксальным образом удобным как для Ирана, так и для его оппонентов. Как таковая концепция «шиитской дуги» выступает идеологическим обоснованием нового витка военнополитической конфронтации в регионе, которая грозит принести народам Ближнего Востока новые страдания.

В статье предпринята попытка декодировать логику ревизии региональной политики Турции в 2000–2010-е годы, вписав ее в более широкий контекст трансформационных процессов на Ближнем Востоке. Для этого автор обращается к концепции «конкурентной полицентричности», которая позволяет учесть синхронное проявление, взаимное переплетение и субстанциональную оппозицию целого ряда ключевых трендов в развитии региона в указанный период. В этой связи трансформационные процессы на Ближнем Востоке рассмотрены на трех взаимосвязанных проблемных уровнях: глобальном, отражающем изменения в расстановке сил и характере участия мировых держав в ближневосточных делах; региональном охватывающем отношения ключевых ближневосточных государств; и, наконец, страновом — позволяющем проанализировать переплетение внутри- и внешнеполитических императивов в политике той или иной страны. Подобный подход позволил автору показать, как на фоне относительного снижения американского влияния и ограниченного по своему характеру вовлечения в региональные процессы со стороны ЕС, КНР и России на первый план начинает выходить конкурентное взаимодействие нескольких претендующих на лидерство центров силы, представленных Турцией, Ираном, Израилем и Саудовской Аравией. Однако формирующаяся в регионе полицентричность не приводит к созданию устойчивого баланса сил, поскольку объектом приложения конкурентной борьбы перечисленных государств становятся в первую очередь страны, сталкивающиеся с кризисом государственности. Особый интерес представляет пример Турции, поскольку в рассматриваемый период ее внешнеполитический курс претерпел особенно глубокие изменения. Из страны, включенной в трансатлантические отношения и в значительной степени подчиненной их логике, в 2000-е годы Турция, используя свои экономические достижения, стала превращаться в независимый центр силы на Ближнем Востоке, поставив во главу угла прежде всего собственные национальные интересы. На определенном этапе подобное усиление влияния Анкары было благоприятно воспринято другими региональными игроками, однако к концу 2010-х годов проявились и явные противоречия, продуцируемые ростом ее региональных амбиций. В результате Турция стала еще одним актором, усиливающим, а не сглаживающим конкурентный характер полицентричности на Ближнем Востоке.

Болезненные трансформационные процессы, запущенные на Ближнем Востоке событиями «Арабского пробуждения», не только столкнули государства региона с новыми вызовами безопасности, но и открыли перед некоторыми из них новые возможности для реализации лидерских амбиций, укрепления своих стратегических позиций, в том числе с опорой на нетрадиционные методы и инструменты. В этом отношении отдельного рассмотрения заслуживают попытки Турции использовать интерес пришедших к власти на волне революционных выступлений правительств ряда стран к перениманию турецкого опыта в области государствостроительства. Воплощением этих попыток стала концепция «турецкой модели». Наибольшую активность в имплементации этой модели в начале 2010-х годов проявил Египет. В статье рассмотрены факторы, обусловившие повышенное внимание правительства М. Мурси к опыту Анкары, и причины, которые в конечном счете привели к провалу попыток использования «турецкой модели» в египетских реалиях и последующему резкому ухудшению двусторонних отношений. В первой части статьи выявлены ключевые характеристики «турецкой модели». В частности, автор отмечает, что базовую роль в ней играет нахождение оптимального баланса между религиозным и светским началом в общественной жизни. Во второй части рассмотрены попытки правительства М. Мурси имплементировать «турецкую модель» в Египте в первой половине 2010-х годов. Автор показывает, что основными причинами ее привлекательности для нового египетского руководства были экономические и политические успехи Турции в 1990–2000-е годы, выразившиеся в высоких темпах экономического роста и увеличения иностранных инвестиций, а также в успешном сочетании идей политического ислама с демократическими институтами западного образца. В то же время, как заключает автор, правительство М. Мурси не приняло достаточных мер, направленных на реформирование экономики, социальной и политической системы, что в совокупности с отсутствием единства во взглядах на «турецкую модель» внутри «Братьев-мусульман», ростом народного недовольства и негативным отношением к декларированному новому курсу египетского руководства со стороны ряда влиятельных региональных игроков привело к военному перевороту и сворачиванию всех попыток дальнейшей имплементации турецкого опыта. В третьей части кратко обрисованы последствия военного переворота 2013 г. для турецко-египетских отношений. Автор заключает, что обращение к египетскому кейсу позволяет рельефно обозначить пределы применимости «турецкой модели» в ближневосточных государствах в современных условиях, а также дополнительно подсветить существующие ограничители для реализации Турцией своих лидерских амбиций в регионе.

Одним из последствий конфликта в Сирии, придавших ему подлинно международное значение, стало невиданное обострение проблемы беженцев. Особенно широкое освещение в средствах массовой информации получил миграционный кризис, разразившийся в 2015 г. в странах Европейского союза. При этом теряется из виду тот факт, что основной поток беженцев из Сирии пришелся прежде всего на граничащие с ней государства, до предела обострив там социально-экономическую и политическую обстановку. В этом отношении особого внимания заслуживает Иорданское Хашимитское Королевство: по разным оценкам, оно приняло от 600 тыс. до более 1,3 млн беженцев. При этом позиция Иордании по данной проблеме в целом отличается ярко выраженной спецификой, которая обусловлена многосоставным характером населения страны и необходимостью поддержания сложного межобщинного баланса. Показано, как эти обстоятельства отразились на нормативно-правовой базе, регулирующей в Иордании вопросы миграции и предоставления убежища. В статье также подробно освещена эволюция подходов иорданского руководства к проблеме сирийских беженцев с 2011 г., когда в страну стали прибывать первые жертвы конфликта, по настоящее время. В частности, автор отмечает, что если в 2011–2013 гг. сирийцы могли въезжать в Иорданию практически беспрепятственно, то после стремительного увеличения числа беженцев в 2013–2014 гг. Амман резко ужесточил пограничный контроль. Однако достаточно быстро выяснилось, что одни лишь ограничительные меры не позволяют нормализовать социально-экономическую ситуацию в стране, способствуют криминализации мигрантов. В результате с 2016 г. Иордания начала проводить более гибкую политику в отношении беженцев, с одной стороны, по-прежнему не допуская роста их численности на своей территории, а с другой — используя мигрантов для получения от США, ЕС и международных организаций дополнительного финансирования, которое не только помогает смягчить влияние сирийского кризиса, но и способствует развитию инфраструктуры и некоторых сфер экономики. В то же время автор заключает, что перспективы благополучного разрешения миграционного кризиса в Иордании остаются очень туманными: они всецело зависят от процесса урегулирования конфликта в САР, а в случае его провала хрупкий демографический и политический баланс в королевстве будет безвозвратно разрушен.

Новейшая история Алжира не раз становилась предметом специального рассмотрения как в отечественных, так и в зарубежных международно-политических исследованиях. При этом в центре внимания ученых, как правило, оказывались либо перипетии развития внутриполитической ситуации в стране в последние годы, либо процессы постконфликтного восстановления, развернувшиеся на рубеже 1990–2000-х годов. Однако, как подчеркивает автор, для того чтобы приблизиться к пониманию динамки развития политических процессов в Алжире в настоящий момент, данные проблемы нельзя рассматривать в отрыве друг от друга. В статье предпринята попытка системно изучить роль травматичного опыта постконфликтного восстановления в формировании современной алжирской политической культуры.

Автор выделяет четыре периода новейшей истории Алжира, в каждый из которых проблема преодоления конфликтности получала специфическое наполнение. Сначала изучены первые шаги, предпринятые алжирским руководством в конце 1990-х — середине 2000-х годов для прекращения насилия и восстановления функционирования государственных органов. При этом автор отмечает, что алжирское правительство сочетало меры, направленные на установление диалога с оппозицией, с активным применением военной силы против радикальных исламистов. На втором этапе (вторая половина 2000-х годов) ключевой задачей власти стала консолидация общества, на третьем, начавшемся с «арабской весны», — недопущение революционного сценария и новой дестабилизации политической системы. Наконец, на четвертой стадии, обозначившейся массовыми протестами в 2019 г., элиты приложили все усилия, чтобы даже при быстрой смене политического режима были сохранены основы конституционного строя. Автор отмечает, что важную консолидирующую роль при этом сыграло наличие в алжирском обществе живой памяти о гражданском конфликте, которая, с одной стороны, позволила удержать массовое протестное движение в мирном русле, а с другой — толкала элиты к проведению более гибкого курса и поиску компромиссов с оппозицией. Можно видеть, как наследие конфликта, несмотря на быстро меняющуюся политическую конъюнктуру в стране, оказывало прямое влияние на политический процесс. Даже перестав напрямую определять политическую повестку, оно все же предопределяло стратегии поведения как гражданского общества, так и элит.